ေ၀လင္းရဲ႕မွတ္စု: ဂ်စ္ပစီမ်ား...

href="file:///D:%5CDOCUME%7E1%5CCADET%7E1.DST%5CLOCALS%7E1%5CTemp%5Cmsohtmlclip1%5C01%5Cclip_filelist.xml">

PUSHKIN The Gypsies (1)

ЦЫГАНЫ

Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность, весел их ночлег
И мирный сон под небесами;
Между колёсами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле.
Всё живо посреди степей:
Заботы мирные семей,
Готовых с утром в путь недальний,
И песни жён, и крик детей,
И звон походной наковальни.
Но вот на табор кочевой
Нисходит сонное молчанье,
И слышно в тишине степной
Лишь лай собак да коней ржанье.
Огни везде погашены,
Спокойно всё, луна сияет
Одна с небесной вышины
И тихий табор озаряет.

В шатре одном старик не спит;
Он перед углями сидит,
Согретый их последним жаром,
И в поле дальнее глядит,
Ночным подёрнутое паром.
Его молоденькая дочь
Пошла гулять в пустынном поле.
Она привыкла к резвой воле,
Она придёт; но вот уж ночь,
И скоро месяц уж покинет
Небес далёких облака, -
Земфиры нет как нет; и стынет
Убогий ужин старика.

Но вот она; за нею следом
По степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
"Отец мой, - дева говорит, -
Веду я гостя; за курганом
Его в пустыне я нашла
И в табор на ночь зазвала.
Он хочет быть как мы цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буду.
Его зовут Алеко - он
Готов идти за мною всюду".

Старик

Я рад. Останься до утра
Под сенью нашего шатра
Или пробудь у нас и доле,
Как ты захочешь. Я готов
С тобой делить и хлеб и кров.
Будь наш - привыкни к нашей доле,
Бродящей бедности и воле -
А завтра с утренней зарёй
В одной телеге мы поедем;
Примись за промысел любой:
Железо куй - иль песни пой
И сёла обходи с медведем.

Алеко

Я остаюсь.

Земфира

Он будет мой:
Кто ж от меня его отгонит?
Но поздно... месяц молодой
Зашёл; поля покрыты мглой,
И сон меня невольно клонит..

THE GYPSIES

A noisy multitudinous throng
The crowd of gypsies streams along
The plains of Bessarabia.
Their camp by the riverside today
Is pitched and set for their nighttime stay.
In ragged tents spread far and wide
Like freedom is their sojourn there,
Under the skies in the midnight air.
Between the wheels of the drawn up carts,
Half covered with carpets thrown across
The bonfire glimmers. The family starts
To prepare a meal. On the steppe nearby
The horses pasture; behind the tents
The tame bear sleeps with an open eye.
In the vasty steppes all is noisy and lively:
The gypsy family's anxiety
Since the early morn on their short planned journey,
The children's cries and the women's singing,
And the sound of the travelling anvil's ringing.
But now upon their nomadic camp
Descends a sleepy silentness
And the only sounds in the steppe's quietness
Are the barking of dogs and the horses' neighs.
The fires everywhere are all put out,
All is at peace, the solitary moon
Shines from the summit of the skies
And brightens the encampment with its rays.

In one of the tents an old man is awake,
He sits in front of the dying fire
Warmed by the heat that the ashes make
And in the distant fields he looks afar
Where the nighttime mists have strewed them over.
He awaits the return of his young daughter
Who in the empty steppes has gone to wander,
She is used to have her freedom there,
And she will return, but it's already dark
And from the distant clouds the moon
Its station will abandon soon, -
But of Zemfira no trace, no sound,
And the old man's supper is growing cold.

At last she comes and following her
Across the steppe speeds a young man hurriedly.
To the gypsy entirely he is a stanger,
But the daughter speaks out openly:
"Father, a guest, I met him recently
Behind the mounds in the open plain
And invited him to stay with us.
And as a gypsy he wishes to live with us;
But the law pursues him relentlessly.
Now I will be his friend for ever.
His name is Aleko and he will never
Abandon me, nor will his faith swerve ever.

Old Man

I am glad. Till morning stay
Beneath our tent's welcoming canopy,
Or yet rest longer in our company,
Just as you wish, for I am ready
To share with you our hospitality.
Be one of us, get to know our ways,
Our nomadic poverty in the steppes,
And tomorrow at the early dawn
Together in the cart we'll journey on.
Take up whatever trade you please,
Either forge the iron, or sing our songs,
And take the bear on its performing rounds.

Aleko

I will stay with you.

Zemfira

He'll live with me:
And who would drive him away from me?
But now it's late, and the stripling moon
Has set, and the fields all around
Are quite covered over with a hoary gloom,
And reluctant sleep presses my eyelids down.

PUSHKIN The Gypsies (2)

ЦЫГАНЫ (continued)

Светло. Старик тихонько бродит
Вокруг безмолвного шатра.
"Вставай, Земфира: солнце всходит,
Проснись, мой гость! пора, пора!..
Оставьте, дети, ложе неги!.."
И с шумом высыпал народ;
Шатры разобраны; телеги
Готовы двинуться в поход.
Всё вместе тронулось - и вот
Толпа валит в пустых равнинах.
Ослы в перекидных корзинах
Детей играющих несут;
Мужья и братья, жёны, девы,
И стар и млад вослед идут;
Крик, шум, цыганские припевы,
Медведя рёв, его цепей
Нетерпеливое бряцанье,
Лохмотьев ярких пестрота,
Детей и старцев нагота,
Собак и лай и завыванье,
Волынки говор, скрып телег,
Всё скудно, дико, всё нестройно,
Но всё так живо-неспокойно,
Так чуждо мертвых наших нег,
Так чуждо этой жизни праздной,
Как песнь рабов однообразной!

Уныло юноша глядел
На опустелую равнину
И грусти тайную причину
Истолковать себе не смел.
С ним черноокая Земфира,
Теперь он вольный житель мира,
И солнце весело над ним
Полуденной красою блещет;
Что ж сердце юноши трепещет?
Какой заботой он томим?

Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда;
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда;
В долгу ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдёт
Птичка гласу бога внемлет,
Встрепенётся и поёт.

За весной, красой природы,
Лето знойное пройдёт -
И туман и непогоды
Осень поздняя несёт:
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальные страны,
В тёплый край, за сине море
Улетает до весны.

Подобно птичке беззаботной
И он, изгнанник перелётный,
Гнезда надёжного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога,
Везде была ночлега сень;
Проснувшись поутру, свой день
Он отдавал на волю бога,
И жизни не могла тревога
Смутить его сердечну лень.
Его порой волшебной славы
Манила дальная звезда;
Нежданно роскошь и забавы
К нему являлись иногда;
Над одинокой головою
И гром нередко грохотал;
Но он беспечно под грозою
И в вёдро ясное дремал.
И жил, не признавая власти
Судьбы коварной и слепой;
Но боже! как играли страсти
Его послушною душой!
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
Давно ль, на долго ль усмирели?
Они проснутся: погоди!

Земфира

Скажи, мой друг: ты не жалеешь
О том, что бросил на всегда?

Алеко

Что ж бросил я?

Земфира

Ты разумеешь:
Людей отчизны, города.

Алеко

О чём жалеть? Когда б ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов!
Там люди, в кучах за оградой,
Не дышат утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Что бросил я? Измен волненье,
Предрассуждений приговор,
Толпы безумное гоненье
Или блистательный позор.

Земфира

Но там огромные палаты,
Там разноцветные ковры,
Там игры, шумные пиры,
Уборы дев там так богаты!..

Алеко

Что шум веселий городских?
Где нет любви, там нет веселий.
А девы... Как ты лучше их
И без нарядов дорогих,
Без жемчугов, без ожерелий!
Не изменись, мой нежный друг!
А я... одно мое желанье
С тобой делить любовь, досуг
И добровольное изгнанье!

Старик

Ты любишь нас, хоть и рождён
Среди богатого народа.
Но не всегда мила свобода
Тому, кто к неге приучён.
Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной -
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный -
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя;
Не разумел он ничего,
И слаб и робок был, как дети;
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети;
Как мёрзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали
Они святого старика;
Но он к заботам жизни бедной
Привыкнуть никогда не мог;
Скитался он иссохший, бледный,
Он говорил, что гневный бог
Его карал за преступленье...
Он ждал: придёт ли избавленье.
И всё несчастный тосковал,
Бродя по берегам Дуная,
Да горьки слёзы проливал,
Свой дальный град воспоминая,
И завещал он, умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости,
И смертью - чуждой сей земли
Не успокоенные гости!

Алеко

Так вот судьба твоих сынов,
О Рим, о громкая держава!..
Певец любви, певец богов,
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий?
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?

THE GYPSIES (cont.)

It dawns. The old man wanders around
The tent where all are sleeping sound.
"Wake up Zemfira, the sun is rising,
Wake up, 'tis time, 'tis time, my guest!
Children, leave now your slumberous nest!"
And with much racket the folk stream out,
The tents are struck, the wagons loaded
Prepared to start off on their way.
All move as one, and now at last
Through the empty valleys the noisy throng
In a motley caravan streams along.
The donkeys in baskets thrown across them
Carry the children who play and sing;
Husbands and brothers, maidens, wives,
Both young and old all follow after;
Shouts, hubbub, the gypsies wild refrain,
The roar of the bear, and beyond laughter,
The unendurable clanking of his chain.
Of their ragged clothes the dappled brightness,
Of youngest and oldest the nakedness,
And from the dogs a barking and howling.
The voice of the lute, the wagons' creaking,
All is harsh and wild and unharmonious
But all so lively and upsettingly various,
So alien to our own half dead luxuries,
So alien to this idle life of ours,
Like the song of a slave who is penned behind bars.

Gloomily Aleko surveys the plain
And the empty valley in which they roam,
But he cannot to his heart explain
The secret sorrow which makes him groan.
Dark eyed Zemfira is by his side,
And now freely he inhabits the world so wide
And gladly the sun looks down upon him
And shines with the beauty of noontide.
But what are the pangs that trouble his heart?
What anguish torments him with care's dart?

The bird loved by God knows nor strife nor care,
Of trouble and turmoil he is unaware,
His nest he builds not too fussily,
Not expecting to have there a lifetime stay.
In the darkest night on the branch he dreams,
And when the sun arises at dawn
The voice of God he hears in the morn,
And sings his song while his feathers he preens.

But after spring, the joy of creation,
The baking summer will come and go;
But then come mists and inundation
Brought by the autumn's later show.
How hard for humans, and oh, what pain!
But our little bird to a distant land
Flies far, far off to a warmer strand
And waits for the spring to return again.

Just like this bird without a care,
So he, an exile migratory,
Knew no place of security,
And home for him was everywhere.
In all directions an open road,
And anywhere suited a nightime stay.
In the morning awakening, his day
He devoted to wherever God might lead,
Nor ever could life's anxieties
Disturb his deepseated, heartfelt ease.
At times the distant star of fame
Tempted him with enchanting lure;
Delight and luxury in their turn
At times appeared and called his name.
Above his solitary head
The thunder roared not infrequently,
But he in the storms or under clear skies
Slumbered and dreamed yet more serenely.
So lived he, not recognising ever
The power of fate so blind and droll,
But Lord above! How his passions fret
His inexperienced submissive soul!
With what a seething restless turmoil
In his tortured breast they heave and boil!
Is it for long they have slumbered, or recently?
They will awaken soon. Just wait and see!

Zemfira

Tell me my friend, do you not regret
All that which you have thrown away for ever?

Aleko

What have I given up?

Zemfira

Well just consider:
Your country, your people, the city's glory.

Aleko

What is there to regret? If you could but see,
Or in your mind become aware
Of all of the city's stifling snare.
There the people are heaped up behind a fence
Unable to breathe the cold air of dawn
Or from the meadows the vernal scent;
They are ashamed of love; thought they oppress,
And freedom in a mart they pawn.
In front of idols they themselves prostrate
Asking for chains and money at the going rate.
So what have I lost? Only friendship's betraying,
The condemnation of prejudice,
The mob's blind persecution and its railing
Or the splendour of all forms of vice.

Zemfira

But there you have huge palaces,
And carpets of multicoloured dyes,
And sports and feasts most glorious,
And the girl's dresses so rich for the eyes.

Aleko

The city's delights are but emptiness.
Where there is no love there is тщ delight,
And as for the girls... though you have not their rich dress
You are so much better in my sight,
Unadorned, with no necklaces or pearls!
As for me, I have one only wish:
To share with you both love and bliss,
Free time, and this exile from the world!

Old man

You love our folk, though you were born
In the midst of a prosperous family.
But freedom is not always so grand
For one who is used to luxury.
There is a legend among us told:
The tsar had exiled once a man
Who dwelt in the southern climes of old.
(Once I could remember his strange name,
Once, but then forgetfulness came).
He was already advanced in years,
But his mind and spirit was young and spritely;
And he had the most wonderful gift of song
And his voice was like a waterfall
And he was adored by everyone.
And so he lived on the Danube's banks,
Being no trouble to old or young,
Enchanting the people with his song.
He had no sense of worldly life,
Being weak and timid, like a child.
But others gladly looked after him,
Caught fish in nets, provided meat;
When the swift river had frozen over
And winter whirlinds raved and tossed
With a soft goatskin for a cover
They protected the old poet from the frost;
But he alas to the cares of poverty
Could never accustom himself at all,
Wasted and shrunken, by the city wall
He wandered and spoke of an angry God
Who punished him for unchastity.
He waited for the eventual pardon
With remorse and longing he lingered on.
Along the Danube's banks he roamed
Shedding the harvest of bitter tears,
Remembering his distant Rome,
And on his death bed he desires
His bones should be transported there
Those bones, an alien to this sphere,
Even in death a stranger everywhere.

Aleko

So that is the fate of all your sons
Great Rome, O mightiest of empires that we name!
Poet of love, poet of Olympian Gods,
Tell me: Is this then the thing that we call fame?
A whisper from the grave, a voice of praise,
From generation to generation a sound that is sent?
Or beneath the shade of a smoky tent
The heathen tale of the gypsies' lays.

The reference above is to Ovid, a poet who was banished from Rome by Augustus to Tomis, on the shores of the Black Sea, in 8 AD. His crime is not known, but it may be that he offended against public morals with his flippant poems about love and seduction.

PUSHKIN The Gypsies (3)

ЦЫГАНЫ (continued)

Прошло два лета. Так же бродят
Цыганы мирною толпой;
Везде по-прежнему находят
Гостеприимство и покой.
Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен, как они;
Он без забот в сожаленья
Ведёт кочующие дни.
Всё тот же он; семья всё та же;
Он, прежних лет не помня даже,
К бытью цыганскому привык.
Он любит их ночлегов сени,
И упоенье вечной лени,
И бедный, звучный их язык.
Медведь, беглец родной берлоги,
Косматый гость его шатра,
В селеньях, вдоль степной дороги,
Близ молдаванского двора
Перед толпою осторожной
И тяжко пляшет, и ревёт,
И цепь докучную грызёт;
На посох опершись дорожный,
Старик лениво в бубны бьёт,
Алеко с пеньем зверя водит,
Земфира поселян обходит
И дань их вольную берёт.
Настанет ночь; они все трое
Варят нежатое пшено;
Старик уснул - и всё в покое...
В шатре и тихо и темно.

Старик на вешнем солнце греет
Уж остывающую кровь;
У люльки дочь поёт любовь.
Алеко внемлет и бледнеет.

Земфира

Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня:
Я тверда; не боюсь
Ни ножа, ни огня.

Ненавижу тебя,
Презираю тебя;
Я другого люблю,
Умираю любя.

Алеко

Молчи. Мне пенье надоело,
Я диких песен не люблю.

Земфира

Не любишь? мне какое дело!
Я песню для себя пою.

Режь меня, жги меня;
Не скажу ничего;
Старый муж, грозный муж,
Не узнаешь его.

Он свежее весны,
Жарче летнего дня;
Как он молод и смел!
Как он любит меня!

Как ласкала его
Я в ночной тишине!
Как смеялись тогда
Мы твоей седине!

Алеко

Молчи, Земфира! я доволен...

Земфира

Так понял песню ты мою?

Алеко

Земфира!

Земфира

Ты сердиться волен,
Я песню про тебя пою.

Уходит и поет: Старый муж и проч.

Старик

Так, помню, помню - песня эта
Во время наше сложена,
Уже давно в забаву света
Поётся меж людей она.
Кочуя на степях Кагула,
Её, бывало, в зимню ночь
Моя певала Мариула,
Перед огнём качая дочь.
В уме моём минувши лета
Час от часу темней, темней;
Но заронилась песня эта
Глубоко в памяти моей.

Всё тихо; ночь. Луной украшен
Лазурный юга небосклон,
Старик Земфирой пробуждён:
"О мой отец! Алеко страшен.
Послушай: сквозь тяжелый сон
И стонет, и рыдает он".

Старик

Не тронь его. Храни молчанье.
Слыхал я русское преданье:
Теперь полунощной порой
У спящего теснит дыханье
Домашний дух; перед зарей
Уходит он. Сиди со мной.

Земфира

Отец мой! шепчет он: Земфира!

Старик

Тебя он ищет и во сне:
Ты для него дороже мира.

Земфира

Его любовь постыла мне.
Мне скучно; сердце воли просит -
Уж я... Но тише! слышишь? он
Другое имя произносит...

Старик

Чьё имя?

Земфира

Слышишь? хриплый стон
И скрежет ярый!.. Как ужасно!..
Я разбужу его...

Старик

Напрасно,
Ночного духа не гони -
Уйдёт и сам...

Земфира

Он повернулся,
Привстал, зовёт меня... проснулся -
Иду к нему - прощай, усни.

Алеко

Где ты была?

Земфира

С отцом сидела.
Какой-то дух тебя томил;
Во сне душа твоя терпела
Мученья; ты меня страшил:
Ты, сонный, скрежетал зубами
И звал меня.

Алеко

Мне снилась ты.
Я видел, будто между нами...
Я видел страшные мечты!

Земфира

Не верь лукавым сновиденьям.

Алеко

Ах, я не верю ничему:
Ни снам, ни сладким увереньям,
Ни даже сердцу твоему.

................................................................

Старик

О чём, безумец молодой,
О чём вздыхаешь ты всечасно?
Здесь люди вольны, небо ясно,
И жёны славятся красой.
Не плачь: тоска тебя погубит.

Алеко

Отец, она меня не любит.

Старик

Утешься, друг: она дитя.
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское - шутя.
Взгляни: под отдалённым сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льёт она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит -
И вот - уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Утешься.

Алеко

Как она любила!
Как нежно преклонясь ко мне,
Она в пустынной тишине
Часы ночные проводила!
Веселья детского полна,
Как часто милым лепетаньем
Иль упоительным лобзаньем
Мою задумчивость она
В минуту разогнать умела!..
И что ж? Земфира неверна!
Моя Земфира охладела!...

Старик

Послушай: расскажу тебе
Я повесть о самом себе.
Давно, давно, когда Дунаю
Не угрожал еще москаль -
(Вот видишь, я припоминаю,
Алеко, старую печаль.)
Тогда боялись мы султана;
А правил Буджаком паша
С высоких башен Аккермана -
Я молод был; моя душа
В то время радостно кипела;
И ни одна в кудрях моих
Еще сединка не белела, -
Между красавиц молодых
Одна была... и долго ею,
Как солнцем, любовался я,
И наконец назвал моею...

Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула!
Но ты, пора любви, минула
Ещё быстрее: только год
Меня любила Мариула.

Однажды близ Кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у горы,
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь, -
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула.
Я мирно спал; заря блеснула;
Проснулся я, подруги нет!
Ищу, зову - пропал и след.
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал - с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил.

Алеко

Да как же ты не поспешил
Тотчас вослед неблагодарной
И хищникам и ей коварной
Кинжала в сердце не вонзил?

Старик

К чему? вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем даётся радость;
Что было, то не будет вновь.

Алеко

Я не таков. Нет, я не споря
От прав моих не откажусь!
Или хоть мщеньем наслажусь.
О нет! когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея;
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул;
Внезапный ужас пробужденья
Свирепым смехом упрекнул,
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул.

THE GYPSIES (cont.)

Two years pass by. The gypsy clan
Roam the plains in their peaceful throng
And to them all places, as before, belong,
Offering hospitality and rest.
Despising the shackles of modernity
Aleko, like them, is also free.
Without regrets or anxiety
He spends his nomadic days at ease.
He is still as he was, the family is the same,
He obliterates all his former days,
Being accustomed now to the gypsies' ways.
He loves their sheltered camps at nightfall,
And the joy of idleness eternal,
And their language, poor, but sonorous.
Within his tent, a shaggy guest,
The tame bear, an exile from its home,
Is taken around the villages
That scatter the higway, and in a yard
His antics are watched by a wary crowd,
Heavily he dances and fiercely roars
While the imprisoning chain he angrily gnaws.
The old man leans on his walking cane
And beats lethargically his drum again.
Aleko leads the bear round and sings
While Zemfira collects the small offerings
Which the peasants happily present.
Then night descends; the three in the tent
Prepare their meal of unreaped grain.
The old man slumbers - all is at rest,
The dark tent becomes a peaceful nest.

In the spring sunshine the old man sits
Warming the blood which old age has chilled;
By the cradle his daughter a love song sings.
Aleko listens and grows pale.

Zemfira

Ancient husband, hideous brute,
Burn me and slash me in your ire
I care not a jot and I have no fear
Of you, or your knife, or your fire.

I loathe you utterly,
I despise you completely,
It is for another that I sigh,
And loving him forever I will die.

Aleko

Be quiet. That song is tedious.
I don't like songs that are crude.

Zemfira

You don't like it? I care not.
It is for myself I sing this song.

Burn me and slash me
Not a sign will I show;
Ancient husband, hideous brute,
Who he is you'll never know

He is fresher than spring,
Hotter than summer days,
So young and bold in his ways
How his love for me takes wing.

How I caressed him at night,
In the silence and darkness!
How we both laughed together
At your hideous greyness!

Aleko

Be quiet Zemfira! I've heard enough.....

Zemfira

So then you understood my song?

Aleko

Zemfira!

Zemfira

Rage as you wish.
The song I sing is for you alone.

She leaves singing 'Ancient husband, hideous brute,' as she goes.

Old man

Yes I remember, I remember,
That song in the old time was composed
And oft in the gatherings round the embers
It was sung to amuse both young and old.
And over the steppes as we wandered slow
Around Kagúl, my Mariula
Would sing it in the firelight glow,
Rocking the cradle of Zemfira.
But the passing years, in my old mind,
From hour to hour all fade away,
But this song is of another kind,
In my memory it is etched and will surely stay.

.............................

Night; all is quiet; the moon beautifies
The azure horizon of the south
Zemfira wakes the old man and cries
"O father, Aleko is wild and uncouth.
He terrifies me, listen, he moans
In his dream, and sobs, and groans".

Old man

Don't touch him. Keep quiet and still.
I heard a Russian superstition:
In the middle of night a household goblin
Hampers the breathing of one who sleeps;
Before dawn he leaves, so sit with me.

Zemfira

Father, he's whispering : Zemfira!

Old man

Even in sleep for you he yearns.
More than the whole world for you he burns.

Zemfira

His love for me is like ice on my heart.
I am bored. Already I long to depart
From him. But quiet, the name, can you hear,
He is trying to speak...

Old man

Whose might it be, dear?

Zemfira

Listen how he groans so loudly
And grinds his teeth most horridly?
I will wake him......

Old man

There is no need,
Do not chase the goblin away.
He'll leave himself...

Zemfira

He's moving,
He's raised himself, he calls, he wakens -
I'll go to him, goodbye, you must sleep.

Aleko

Where were you?

Zemfira

I was with father.
Some demon was tormenting you.
Your soul was suffering torture
As you slept. You terrified me.
In sleep you ground your teeth
And called me.

Aleko

I dreamt of you.
It seemed as if between us two....
I dreamed most terrifying dreams!

Zemfira

Do not believe these night time visions.

Aleko

Ah, I believe nothing, it seems,
Not sweet assurances, not dreams,
Not even the heart that lies in you.

................................................................

Old man

What is it now, you foolish fellow
What is it that makes you ever to sigh so?
Here we are free, the heavens are blue,
Our women are renowned far for their beauty.
Weep not. This sorrow will destroy you.

Aleko

Father, she no longer loves me.

Old man

Console yourself; she's but a child.
Your misery is quite meaningless.
You love so gloomily and with distress,
But a woman's love is light and wild.
Look how in the heavens above us
The maiden moon strolls carelessly;
On all of nature, without fuss
She pours her light abundantly.
She looks upon some cloud or other
And brightens it with radiance,
But then she turns towards another
And adorns that one with a brief glance.
Who will direct her to one place
Saying 'Stay here, and do not range'.
Who to a young girl's heart and face
Would say 'Love one, and never change'.
Console yourself .

Aleko

But how she loved me!
Leaning over me, oh so tenderly,
In the spacious silence of the steppes
She whiled the nighttime hours away.
Full of a childish happiness
How often with her whispering
Or rapturous, adoring kissing,
My dark and thoughtful gloominess
In a trice she banished far away!
And what then? She is fickle and false.
My own Zemfira is cold and untrue.

Old man

Listen. A story I will tell you,
A story about myself, you'll see.
Long, long before old Muscovy
Threatened the Danube with its might
( You see, I am remembering
Aleko, an old, sad, distant plight)
For then we mostly feared the Sultan,
And a pasha over Budjak ruled
From the high towers of Akkerman -
Young was I then, and unschooled
My soul was, passionately seething.
And of my hairs not a single curl
Was whitened with the frost of age.
Among all the beauties there was one girl
Just one.... For long I was her page.
I worshipped her just like the sunshine,
And in the end I called her mine.

Ah swiftly did my youth fly past,
A falling star, which cannot last!
But you, the time of love, so dear,
Much faster still. For only a year
My Mariula's love shone clear.

Once near the waters of Kagúl
We met a stranger gypsy camp.
Close to ours, beneath the hill,
They pitched their tents and lit their lamp.
Two nights we both together stayed
And on the third they left, and Mariula,
Abandoning her baby daughter,
Went with them. Slumbering I laid
At rest, peacefully, till the dawn came.
I woke, my wife, my love, she'd gone!
I searched, no trace, I called her name.
In grief Zemfira howled and cried,
And I cried too, and from that time
All girls wherever in the whole world wide
Were repellent to me, my eyes never
Upon them fell to choose a lover,
Or friend, and solitarily
My tedious life I drag on drearily.

Aleko

But why did you not hasten there and then
After the ungrateful girl, and when
Her and and that trickster you had found
With a dagger in the heart make a fatal wound?

Old man

But why? Youth is more free than the birds above,
And who has the power to imprison love?
To all in turn is given joy and pain,
And what has been cannot be again.

Aleko

I am not like that. No, without a fight
None of my rights will I renounce!
Or in revenge I'll take delight.
Even upon the cliff top's height
Above the sea, if my enemy lay
Sleeping, I swear my knife would slay
Him unsparingly, the villain I'd trounce.
In the waves of the sea, without a frown
Quite mercilessly I'd push him down,
The sudden horror of his awakening
I'd reproach with a savage laughter's ring.
And for a long time the sound of his fall
Would be droll, sweet music to my soul.

PUSHKIN The Gypsies (4)

ЦЫГАНЫ (continued)

Молодой цыган

Ещё одно... одно лобзанье...

Земфира

Пора: мой муж ревнив и зол.

Цыган

Одно... но доле!.. на прощанье.

Земфира

Прощай, покамест не пришёл.

Цыган

Скажи — когда ж опять свиданье?

Земфира

Сегодня, как зайдёт луна,
Там, за курганом над могилой...

Цыган

Обманет! не придёт она!

Земфира

Вот он! беги!.. Приду, мой милый.

Алеко спит. В его уме
Виденье смутное играет;
Он, с криком пробудясь во тьме,
Ревниво руку простирает;
Но обробелая рука
Покровы хладные хватает —
Его подруга далека...
Он с трепетом привстал и внемлет...
Всё тихо — страх его объемлет,
По нём текут и жар и хлад;
Встаёт он, из шатра выходит,
Вокруг телег, ужасен, бродит;
Спокойно всё; поля молчат;
Темно; луна зашла в туманы,
Чуть брезжит звёзд неверный свет,
Чуть по росе приметный след
Ведёт за дальные курганы:
Нетерпеливо он идёт,
Куда зловещий след ведёт.

Могила на краю дороги
Вдали белеет перед ним...
Туда слабеющие ноги
Влачит, предчувствием томим,
Дрожат уста, дрожат колени,
Идёт... и вдруг... иль это сон?
Вдруг видит близкие две тени
И близкой шёпот слышит он —
Над обесславленной могилой.

1-й голос

Пора...

2-й голос

Постой...

1-й голос

Пора, мой милый.

2-й голос

Нет, нет, постой, дождемся дня.

1-й голос

Уж поздно.

2-й голос

Как ты робко любишь.
Минуту!

1-й голос

Ты меня погубишь.

2-й голос

Минуту!

1-й голос

Если без меня
Проснётся муж?..

Алеко

Проснулся я.
Куда вы! не спешите оба;
Вам хорошо и здесь у гроба.

Земфира

Мой друг, беги, беги...

Алеко

Постой!
Куда, красавец молодой?
Лежи!

Вонзает в него нож.

Земфира

Алеко!

Цыган

Умираю...

Земфира

Алеко, ты убьёшь его!
Взгляни: ты весь обрызган кровью!
О, что ты сделал?

Алеко

Ничего.
Теперь дыши его любовью.

Земфира

Нет, полно, не боюсь тебя! —
Твои угрозы презираю,
Твое убийство проклинаю...

Алеко

Умри ж и ты!

Поражает её.

Земфира

Умру любя...

Восток, денницей озарённый,
Сиял. Алеко за холмом,
С ножом в руках, окровавлённый
Сидел на камне гробовом.
Два трупа перед ним лежали;
Убийца страшен был лицом.
Цыганы робко окружали
Его встревоженной толпой.
Могилу в стороне копали.
Шли жёны скорбной чередой
И в очи мёртвых целовали.
Старик-отец один сидел
И на погибшую глядел
В немом бездействии печали;
Подняли трупы, понесли
И в лоно хладное земли
Чету младую положили.
Алеко издали смотрел
На всё... когда же их закрыли
Последней горстию земной,
Он молча, медленно склонился
И с камня на траву свалился.

Тогда старик, приближась, рек:
«Оставь нас, гордый человек!
Мы дики; нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним —
Не нужно крови нам и стонов —
Но жить с убийцей не хотим...
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Ужасен нам твой будет глас:
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел — оставь же нас,
Прости, да будет мир с тобою».

Сказал — и шумною толпою
Поднялся табор кочевой
С долины страшного ночлега.
И скоро всё в дали степной
Сокрылось; лишь одна телега,
Убогим крытая ковром,
Стояла в поле роковом.
Так иногда перед зимою,
Туманной, утренней порою,
Когда подъемлется с полей
Станица поздних журавлей
И с криком вдаль на юг несется,
Пронзенный гибельным свинцом
Один печально остается,
Повиснув раненым крылом.
Настала ночь: в телеге темной
Огня никто не разложил,
Никто под крышею подъемной
До утра сном не опочил.

ЭПИЛОГ

Волшебной силой песнопенья
В туманной памяти моей
Так оживляются виденья
То светлых, то печальных дней.

В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русский указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы —
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.

Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!..
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны,
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.

THE GYPSIES (cont.)

Young Gypsy

Just one more kiss, just one.

Zemfira

It's time. My husband's a jealous fiend.

Young Gypsy

Just one... but longer... as a goodbye.

Zemfira

Goodbye. Before he comes.

Young Gypsy

When shall we next meet. Tell me.

Zemfira

Tonight. When the moon sets, there,
Behind the mound beside the tomb.

Young Gypsy

She'll deceive me! She will not come!

Zemfira

He's here! I'll be back, my love. But you must run!

........................................................................................................................

Aleko sleeps and in his mind
A darkling dream plays tricks on him.
With a shout he wakes, only to find
In the gloom his hand is searching jealously;
But his timid hand as it reaches out
Clutches cold blankets in its grasp ----
His beloved is absent, she has gone.
Trembling he rises and listens intently
And all is silent around --- terror seizes him
And cold and fever in turn invade him.
He rises and hastily leaves the tent
And wanders around the wagons grimly.
All is still, the open fields are silent,
It is dark, behind the mist the cold moon hides,
Scarcely the starlight on the fields abides,
And a scarcely visible trace is seen
Of footsteps through dew to the burial mound:
Impatiently he follows them where they gleam,
An ominous trace on the dewy ground.

A grave mound lies beside the road
And in the distance arises its whitened shape.
Aleko burdened with a gruesome load
Of forebodings drags there his reluctant feet.
His lips are trembling, his knees shake too,
He goes on... and suddenly... or is it a dream,
Two shadowy figures are suddenly seen
And a whispering he hears from the neighbouring tomb,
The desecrated mound which is near in the gloom.

First Voice

It's time -

Second Voice

One moment wait -

First Voice

It's time my dearest.

Second Voice

No, stay, stay. We'll wait till dawn.

First Voice

It's already late.

Second Voice

How timid you are in love.
One minute!

First Voice

You will destroy me.

Second Voice

One minute!

First Voice

If my husband should wake
And I'm not there?

Aleko

I am awake.
Where are you going? Do not run, both stay.
Beside the grave is a fitting place.

Zemfira

My darling, run, run away, quick!

Aleko

Stop!
Ah, handsome lad, where are you running to?
Lie here.

Plunges a knife into him.

Zemfira

Aleko!

Young Gypsy

I am dying...

Zemfira

Aleko, you have killed him.
Look, blood is spattered all over you.
What have you done?

Aleko

Nothing.
Now breathe in his love.

Zemfira

No, no, enough. You do not scare me.
And all your threats I despise utterly.
I curse your murderous hand and eye.

Aleko

Then you too must die!

Strikes her.

Zemfira

Then loving I die.

........................................................................................................................

The eastern sky with the dawn glows bright.
On the fateful tombstone behind the hills
Aleko presents a fearsome sight
Sitting all bloodied with the knife in his hand
In front of him two corpses lie.
The murderer's face is grim and ghastly.
The gypsies in a timid band
Surround him in silence agitatedly.
They dig a grave in the earth nearby
And the women in grieving procession come
To kiss the eyes of the bodies there.
The old man sits aside, all alone
And gazes on the dead ones where they lie.
In the stupor of grief he is struck dumb.
The corpses are lifted and then they carry
The young couple over to where they shall tarry
In the cold earth's bosom for evermore.
Aleko sat and watched all from afar
And when the last clod of earth had closed
The grave, then he slumped and leaning over
He silently fell on the grassy floor.

Then the old man approached and said to him:
"Leave us, you proud, disdainful man!
We are savage, and we do not have laws,
But we do not torture, and we do not kill.
We have no need of blood or groans
But to live with a murderer we have no wish.
Your lot was not cast to be born with the free,
And freedom you wish for only selfishly.
Your voice forever would be ghastly to us,
We are gentle and our natures are kind,
You are brazen and evil, and you must leave us.
Farewell, and peace live in your mind".

So he spoke, and then in a noisy throng
The nomad camp of the gypsies rose
And left the valley of their dreadful stay.
Their wagons in the distance faded away
And vanished; there was one alone
With a wretched carpet covered over
Which stood in the fateful steppe unmoving.
So at times, before the winter's coming,
When the morning air is heavy with mist
A flock of belated cranes takes flight
From the fields, shouting with cries of delight,
And heads for the south where the earth is kissed
By the sun. But one remains mournfully,
Its wounded wing hanging down to the ground,
For the hunter's bullet his body has found.
The night descends: in the darkened car
Nobody rises to kindle a fire,
And nobody under the canvas awning
Was blessed by sleep till the next day's dawning.

EPILOGUE

By the magic powers of inspired song,
In the darkened corridors of my mind,
Some visions arise and linger on
Now of happy, and now of a mournful kind.

In that region where loud and long the roar
Resounded terribly of frenzied war;
Where Russian might imperial
Defined the boundaries of Stambul,
And where our old, two-headed eagle
Takes pride still in its glories regal,
I met within the steppe's expanse,
Along the boundaries of old camps,
The peaceful wagons of the gypsies,
The children of freedom beneath the skies.
Often among their idle throng
In vasty wastes I wandered long,
Or shared their simple food of bread
And beside their campfire made my bed.
On their slow journeys I loved to hear
The songs they sang, their joyous round,
And tender Mariula's name would appear,
In my mind, an oft repeated sound.

But happiness even there is absent
Among you, poor children of Nature's breast,
And even beneath a wretched tent
Wild, torturing dreams will ruin your rest.
And under your nomadic shelters' shades
In the wilderness, calamity is unceasing,
And everywhere fateful passion invades,
And from one's fate there is no releasing.

Enter your search terms Submit search form

PUSHKIN'S POEMS

EUGENE ONEGIN
(In this edition he is called Yevgeny Onegin).

BOOK VIII Stanzas 1 - 10.

Fare thee well, and if for ever, Still for ever, fare thee well. Byron		Fare thee well, and if for ever, Still for ever, fare thee well. Byron
1. В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал. И те дни в таинственных долинах, Весной, при кликах лебединых, Близ вод, сиявших в тишине, Являться муза стала мне. Моя студенческая келья Вдруг озарилась: муза в ней Открыла пир младых затей, Воспела детские веселья, И славу нашей старины, И сердца трепетные сны.		I. In those days, when at the Lyceum I peacefully opened forth into bloom, I took Apuleius to my bosom, But for Cicero there was little room. And in days spent far in secret valleys In spring, where swans have a dying call, Near waters where the quiet lights fall, The Muse began to visit me. And suddenly my student's cell Lit up: the Muse alighted And opened a world that youth delighted In, and sang of childish joys, And the fame of Russia cherished of old, And the trembling passions that hearts enfold.


2. И свет её с улыбкой встретил; Успех нас первый окрылыл; Старик Державин нас заметил И, в гроб сходя, благословил. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...		II. And the world encountered her with a smile, For the first success gave us our wings, When old Derzhavin these trivial things Of mine blessed, though on the grave's abyss. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...


3. И я, в закон себе вменяя, Страстей единый произвол, С толпою чувства разделяя, Я музу резвую привёл На шум пиров и буйных споров, Грозы полуночных дозоров; И к ним в безумные пиры Она несла свои дары И как вакханочка резвилась, За чашей пела для гостей, И молодежь минувших дней За нею буйно волочилась, А я гордился меж друзей Подругой ветренной моей.		III. But, using my own rule as measure, With passion only as my law, Sharing the crowd's wild taste and pleasure, My sprightly Muse, locked in my heart's core, I took to noisy feasts and brawls, Challenging the watch in the midnight streets. And there in the hubbub of the halls She brought along her glorious gifts, And like a Bacchant danced and revelled, Sang to the guests for a cup of wine, While men who were young in that golden time Tumultuously cheered for her and yelled. In her with my friends I would ever take pride, This heedless Muse who was by my side.

4. Но я отстал от их союза И вдаль бежал... Она за мной. Как часто ласковаяа муза Мне услаждала путь немой Волшебством тайного рассказа! Как часто по скалам Кавказа Она Ленорой, при луне, Со мной скакала на коне! Как часто по брегам Тавриды Она меня во мгле ночной Водила слушать шум морской, Немолчный шёпот Нереиды, Глубокий, вечный хор валов, Хвалебный гимн отцу миров.		IV. But from that company I dropped away And ran far off... She followed me. How often did my Muse in play Delight my dumb and barren journey With the wonder of some secret story. How often by Caucasian gorges She was Lenora in the moonlight pale, Galloping with me on a swift horse. How often, on the banks of Tauris She led me in the night's thick gloom To hear the thundering breakers boom, The unceasing whispering of mermaids, The eternal chorus of the waves To Him that makes and Him that saves.


5. И, позабыв столицы дальной И блеск и шумние пиры, В глуши Молдавии печальной Она смиренные шатры Племён бродящих посещала, И между ими одичала, И позабыла речь богов Для скудных, странных языков, Для песен степи ей любезной... Вдруг изменилось всё кругом: И вот она в саду моём Явилась барышней уездной, С печальной думою в очах, С французкой книгою в руках.		V. And so, forgetting St. Petersburg, The gorgeous feasts, the lights, the speeches, Amidst Moldavia's gloomy reaches My Muse visited the nomad yurts, The peaceful tribes in their wandering tents, And among them grew savage and unkempt, Exchanging the language of the gods For those strange, meagre, broken sounds, For the songs of the steppe she so admired. Then once more everything changed around, And there in my garden on the grass She appeared once more, a provincial lass, And on her face a thoughtful look, Her hand often carrying a French book.


6. И ныне музу я впервые На светский раут привожу; На прелести её степные С ревнивой робостю гляжу. Сквозь тесный ряд аристократов, Военних франтов, дипломатов, И гордых дам она скользит; Вот села тихо и глядит, Любуясь шумной теснотою, Мельканьем платьев и речей, Явленьем медленным гостей Перед хозяйкой молодою И тёмной рамою мужчин Вкруг дам, как около картин.		VI. And now I am the first to reward The Muse with an evening reception; Her rural unadorned perfection With jealous timidity I guard. Through the bulging crowds of aristocrats, The military show-offs, diplomats, And haughty women she glides straight past, And seated quietly at last Admires the noisy crush and bustle, The chatter, and the silk's sharp rustle, The slow presentation of the guests Before the young and dazzling hostess; And the men packed squarely around the dames As if they were only picture frames.

7. Ей нравится порядок стройный Олигархических бесед, И холод гордости спокойной, И эта смесь чинов и лет. Но это кто в толпе избранной Стоит безмолвный и туманный? Для всех он кажется чужим. Мелькают лица перед ним, Как ряд докучных привиденый. Что, сплин иль страждущая спесь В его лице? Зачем он здесь? Кто он таков? Ужель Евгений? Ужели он?... Так, точно он. ― Давно ли к нам он занесён?		VII. She loves the pomp and circumstance, The chat of the aristocratic mighty, The frigid politeness of the haughty And the mix of age with precedence. But who is this in the distinguished crowd Who stands aloof and silently? To all he seems but an oddity. The faces flash by him in a dance Like a row of boring apparitions. Is it spleen or crucified egotism Upon his face? And why is he here? What sort of man. Is it really Yevgeny? Truly? Really?... Indeed it is him. Has he been here long, or did he come on a whim?


8. Всё тот же ль он иль усмирился? Иль корчит так же чудака? Скажите, чем он возвратился? Что нам представит он пока? Чем ныне явится? Мельмотом, Космополитом, патриотом, Гарольдом, квакером, ханжой, Иль маской щегольнёт иной, Иль просто будет добрый малый, Как вы да я, как целый свет? По крайней мере, мой совет: Отстать от моды обветшалой. Довольно он морочил свет... ―Знаком он вам? ― И да и нет.		VIII. Is this the same man, or has he since softened? Or does he act the same old freak? Tell me, does he come here often? And what character does he play this week? What is his stage persona? Melmoth? A cosmopolitan, a patriot, Childe Harolde, a quaker, or a bigot? Or does he show off a mask he has brought? Or perhaps he is just a jolly good sport, Like you and I, like the world, in short? My advice is this, if he will take it, To put aside all that worn out kit. He has fooled the world more than we can tell.. ―So you know him then? ― Yes, no. Not well.

9. ―Зачем же так неблагосклонно Вы отзываетесь о нём? За то ль, что мы неугомонно Хлопочем, судим обо всём, Что пылких душ неосторожность Самолюбивую ничтожность Иль оскорбляет, иль смешит, Что ум, любя простор, теснит, Что слишком часто разговоры Принять мы рады за дела, Что глупость ветрена и зла, Что важным людям важны вздоры, И что посредственность одна Нам по плечу и не странна?		IX. ―Why then berate him so unfairly? Why do you savage him alone? Is it because so unmercifully On all we needs must cast the first stone; Or that the barbs from a fiery soul Offend the self-love of nonentities, Or cause laughter, mockeries; Or that wide intelligence constricts us so; Or that for action we take chatter, Seeing more of import and more matter; Or that crassness is evil, frivolous too, And important folk love important crap; And that mediocrity, our older Brother, sits square upon our shoulder.

10. Блажен, кто смолоду был молод, Блажен, кто вовремя созрел, Кто постепенно жызни холод С летами вытерпеть умел, Кто странным снам не предавался, Кто черни светской не чуждался, Кто в двадцать лет был франт иль хват, А в тридцать выгодно женат; Кто в пятьдесят освободился От частных и другых долгов, Кто славы, денег и чинов Спокойно в очередь добился, О ком твердили целый век: N. N. прекрасный человек.		X. Blessed is he who in youth stays young, Who only ripens when he's ready, Who takes the chilling of the years In his stride, gradual and steady, Who does not yield to awkward fancies, And from the rabble is not estranged, A braggart or dandy in his twenties, At thirty profitably married; Who at fifty already mortgage free And shedding needless debts and friends Obtains fame, rank, and salary All in due course in peace and plenty; Of whom the age says frequently: X is a pillar of the community.

stanzas

BOOK VIII Stanzas 11 - 19.

11. Но грустно думать, что напрасно Была нам молодость дана, Что изменяли ей всечасно, Что обманула нас она: Что наши лучшие желанья, Что наши свежие мечтанья Истели быстрой чередой, Как листья осенью гнилой. Несносно видеть пред собою Одных обедов длинный ряд, Глядеть на жизнь, как на обряд, И вслед за чинною толпою Идти, не разделяя с ней Ни общих мнений, ни страстей.		XI. It's sad to think that all for nothing Our youth was given us, a rip off; That often we bamboozled it But youth itself gave us the slip off: That all our best and dearest wishes, The dreams we cherished intimately Have rotted one by one too swiftly, Like leaves in the autumnal gales. To see before one a long row Of formal dinners is unbearable, To look on life as on a ritual, And after the respectful rabble To follow, athough its thoughts, its passions, One does not share, not even its fashions.


12. Предметом став суждений шумных, Несносно (согласитесь в том) Между людей благоразумных Прослыть притворным чудаком, Или печальным сумасбродом, Иль сатаническим уродом, Иль даже Демоном моим. Онегин (вновь займуся им) Убив на поединке друга, Дожив без цели, без трудов До двадцати шести годов, Томясь в бездействии досуга Без службы, без жены, бех дел, Ничем заняться не умел.		XII. Having become the gossips target, How unendurable (kindly agree) Amongst the folks who are most reasonable To be known for a pretended oddity, Or as a melancholy freak, Or a satanic monstrosity, Or even as my own strange Demon. Onegin, for now to him I turn, His friend in a duel having sent to Styx And living aimlessly and idly Till the grand old age of twenty six, Bored with his empty inactivity, Careerless, wifeless, free and useless, Had nothing to occupy his emptiness.


13. Им овладело беспокойство, Охота к перемене мест (Весьма мучительное свойство, Немногих добровольный крест). Оставил он своё селенье, Лесов и нив уединенье, Где окровавленная тень Ему являлась каждый день, И начал странсвия без цели, Доступный чувству одному; И путешествия ему, Как всё на свете, надоели; Он возвратился и попал, Как Чацский, с корабля на бал.		XIII. Unrest then seized him with vexation, A ceaseless desire for change of place, (A very tortuous sensation, Though for some others a cross they take). He left his village and his estate, The woods' and cornfields' solitude, Where every day the bloody shade Of Lensky would visibly intrude. And then he wandered aimlessly Being guided by one emotion only; Till travel also became a bore, Like everything else, a task, a chore. So he returned and, following Chatsky's call, He dropped all else and went to a ball.


14. Но вот толпа заколебалась, Но зале шёпот пробежал... К хозяйке дама приближалась, За нею важный генерал. Она была не тороплива, Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязаный на успех, Без этих маленьких ужимок, Без подражательных затей... Всё тихо, просто было в ней. Она казалась верный снимок Du comme il faut... (Шишков, прости: Не знаю, как перевести.)		XIV. And now the crowd is shifting, lurching, A whisper runs throughout the hall... A woman to the hostess is approaching, Behind her a stately general. She moved without any fuss at all, Not coldly, nor full of useless talk, Without a haughty glance or look Without pretensions to success, Or the least suspicion of haughtiness, Or imitative coquetries... All in her was simple and serene. She seemed the perfect living queen Of comme il faut... ( Shishkov forgive me: I cannot translate French vocabulary.)


15. К ней дамы подвигались ближе; Старушки улыбались ей; Мужчины кланялися ниже, Ловили взор её очей; Девицы проходили тише Пред ней по зале, и всех выше И нос и плечи подымал Вошедший с нею генерал. Никто б не мог её прекрасной Назвать; но с головы до ног Никто бы в ней найти не мог Того, что модой самовластной В высоком лондонском кругу Зовётся vulgar. (Не могу...		XV. The women moved closer as she entered; Old men were keen to smile at her; The young men made their bows more fervent, Seeking to catch a glance from her. The young girls walked past more quietly, Passing her in the hall, and still more stately, Raising his shoulders and his chin jutting, The general came after proudly strutting. No one could say she was a beauty, But in all her person, head to toe, There was no trace of that which we, By the dictat of fashion high and low, But by London's lofty circles, especially, Is termed 'vulgarianism'. (Pardon me...


16. Люблю я очень это слово, Но не могу перевести; Оно у нас покамест ного, И вряд ли быть ему в чести. Оно б годилось в эпиграмме...) Но обращаюсь к нашей даме. Беспечной прелестью мила, Она сидела у стола С блестящей Ниной Воронскою, Сей Клеопатрою Невы: И верно б согласились вы, Что Нина мраморной красою Затмить соседку не могла, Хоть ослепительна была.		XVI. I love this word inordinately, Although I cannot quite translate it; But for a while all may employ it, Though it is not yet honoured equitably, But it would suit well an epigram...) But I turn now to our theme, the woman, Graceful, resourceful, simple, pure, Seated at the table, (of course, Tatyana) Beside the dazzling Nina Voronskaya, That Cleopatra of the Neva, And you'll agree with me, I'm sure, That Nina with her marble beauty However blinding it might be Cannot eclipse her serenity.

17. «Ужели, ― думает Евгений, ― Ужель она? Но точно... Нет... Как! Из глуши степных селений...» И неотвязчивый лорнет Он обращает поминутно На ту, чей вид напомнил смутно Ему забытые черты. «Скажи мне, князь, не знаешь ты, Кто там в малиновом берете С послом испанским говорит?» Князь на Онегина глядит: «Ага! давно ж ты не был в свете; Постой, тебя представлю я». ― «Да кто же она?» ― «Жена моя».―		XVII. "Surely it cannot..." muses Yevgeny, "Not her, no! It is... No, her, no less... But how? From some village wilderness..." He lifts his monocle fretfully Turning it constantly in her direction, On her, whose features he remembered But vaguely, dimly, and half-forgotten. "Do tell me, prince, for you must know, Who is that in the red dress and beret Speaking with that Spanish VIP?" The Prince looks condescendingly: "I see you have been gone some time; But wait, and I will introduce you to her." "But who is she?" "She is my wife, no other!"


18. «Так ты женат! Не знал я ране! Давно ли?» ― «Около двух лет.» ― «На ком?» ― «На Лариной.» ― «Татьяне!» ― «Ты ей знаком?» ― «Я им сосед.» ― «О, так пойдём же.» Князь подходит К своей жене и ей подводит Родню и друга своево. Княгиня смотрит на него... И что ей душу не смутило, Как сильно ни была она Удивлена, поражена, Но ей ничто не изменило: В ней сохранился тот же тон, Был так же тих её поклон.		XVIII. "So you are married! I was not aware! For very long?" "Two years or more." "To whom?" "A Larin." "Not Tatyana?" "Why, do you know her?" "I am their neighbour." "Well then, come with me." And the Prince Takes him to his wife and introduces His relative and friend of long ago. The Princess looks at him dispassionately. Whatever might have troubled her soul However deeply she was smitten, Astonished, struck, gob-smacked or bitten, She shows no lack of self-control: The same composure and appearance, The same quiet bow and graceful distance.


19. Ей-ей! не то чтоб содрогнулась Иль стала вдруг бледна, красна... У ней и бровь не шевельнулась; Не сжала даже губ она. Хоть он глядел нельзя прилежней, Но и следов Татьяны прежней Не мог Онегин обрести. С ней речь хотел он завести И ― не мог. Она спросила, Давно ль он здесь, откуда он, И не из их ли уж сторон? Потом к супругу обратила Усталый взгляд; скользнула вон... И недвижим остался он.		XIX. Really, I swear it! Not to mention shuddering, Or turning pale, or reddening, She did not even move an eyelid, Nor even let her lips compress. Although he looked most tenderly Yet of Tatyana's former self No trace Onegin saw or distress. He wanted to start a conversation But could not. She questioned him When had he arrived, and where from, Or had he come from his estate? And then she set her tired eyes on Her husband; soon after she was gone. Onegin stood rigid, like a stone.

BOOK VIII Stanzas 20 - 30.

20. Ужель та самая Татьяна, Которой он наедине, В начале нашего романа, В глухой, далёкой стороне, В благом пылу нравоученья, Читал когда-то наставленья, Та, от которой он хранит Письмо, где сердце говорит, Где всё наруже, всё на воле, Та девочка... иль это сон?.. Та девочка, которой он Пренебрегал в смиренной доле, Ужели с ним сейчас была Так равнодушна, так смела?		XX. So could it be that same Tatyana To whom he'd given, in isolation And at the start of our romance, In the depths of rural desolation, With the fiery zeal of education A sermon of a moral stance? That same girl, of whom he keeps A letter, in which her heart speaks, Where all is open, all is fervent? That girl... can this be but a dream? That girl, the one whom in the past He had cast aside as a simple lass, Was it her with whom he had just been, She so unblushing, so serene?


21. Он оставляет раут тесный, Домой задумчив едет он; Мечтой то грустной, то прелестной Его встревожен поздний сон. Проснулся он; ему приносят Письмо: князь N покорно просит Его на вечер. «Боже! к ней!.. О буду, буду!» ― и скорей Марает он ответ учтивый. Что с ним? В каком он странном сне? Что шевельнулось в глубине Душе холодной и ленивой? Досада? суетность? иль вновь Забота юности ― любовь?		XXI. He leaves the crowded gathering And pensively he makes for home: His slumbers are not trouble free, For glad and gloomy dreams disturb him. He wakes: An invitation is brought in, Prince N. requests him at the soirée That very night. "My God, she'll be there!... I'll go, I'll go!" And rapidly He scrawls the usual formality. What is the matter? A dreadful nightmare? What stirs and shuffles in the depths Of his chilly, idle, frozen soul? Vexation? Vanity? Or once again Love, which is youth's perpetual pain?


22. Онегин вновь часы считает, Вновь не дождётся дню конца. Но десять бёт; он выезжает, Он полетел, он у крыльца, Он с трепетом к княгине входит; Татьяну он одну находит, И вместе несколько минут Они сидят. Слова нейдут Из уст Онегина. Угрюмый Неловкий, он едва-едва Ей отвечает. Голова Его полна упрямой думой. Упрямо смотрит он: она Сидит покойна и вольна.		XXII. Once more Onegin counts the clock, And scarcely waits for the day to end. But ten strikes. He goes out on the dot, Flies to the house, the steps ascends, And, trembling, enters the drawing room. He finds Tatyana there alone, And there for several minutes space They sit. Words do not come To Onegin's lip. But gloomily And awkwardly at times, he scarce Replies to her. Within his head One thought is churning constantly, And stubbornly he stares; but she Sits unperturbed, tranquil and free.

23. Приходит муж. Он прерывает Сей неприятный tȇte-а-tȇte, С Огегинин он вспоминает Проказы, шутки прежных лет. Они смеются. Входят гости. Вот крупной солью светской злости Стал оживляться разговор; Перед хозяйкой лёгкий вздор Сверкал без глупого жеманства, И прерывал его меж тем Разумный толк без пошлых тем, Без вечных истин, без педанства, И не пугал ничьих ушей Свободной живостью своей.		XXIII. The husband arrives and interrupts This most unpleasant tête-à-tête, Then with Onegin he conducts A conversation on their old time set. They laugh. The guests arrive and greet, And with the salt of worldly malice The talk begins to liven up; Before the mistress the light chit-chat Sparkles without any affectation, And sometimes something reasonably Is said, free of all vulgar indiscretion, Without deep truths, or pedantry, Things which should give no one a fit By too much liveliness or wit.


24. Тут был, однако, цвет столицы, И знать и моды образцы, Везде встречаемые лицы, Необходимые глупцы; Тут были дамы пожилые В чепцах и в розах, с виду злые; Тут было несколько девиц Неулыбающихся лиц; Тут был посланник говоривший О государственных делах; Тут бил в душистых сединах Старик, по-старому шутивший: Отменно тонко и умно, Что нынче несколько смешно.		XXIV. For here were indeed the capital's flowers, Models of fashion, high society, The faces one meets every few hours, And fools both dull and necessary. With women who were past their best, In bonnets and roses, with crooked faces; Here too were several younger lasses, With looks unsmiling, not at ease; And an ambassador with airs Talking incessantly of state affairs; Plus an old dodder, with powdered hair, Joking with old-fashioned exactitude: Remotely delicate and somewhat abstruse, Which nowadays is mildly ridiculous.


25. Тут был на эпиграммы падкий, На всё сердитый господин: На чай хозяйский слишком сладкий, На плоскость дам, на тон мужчин, На толки про роман туманный, На вензель, двум сестрицам данный, На ложь журналов, на войну, На снег и на свою жену. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...		XXV. Here also a fastidious devotee Of epigrams, who hated everything: The over-sweetened hostess's tea, The blandness of women, men's banality, The useless chat about some half-baked novel, The medal to two sisters given, The war, the Times', the Mirror's drivel, The snow, the universe, the wife, ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

26. Тут был Проласов, заслуживший Известность низостью души, Во всех альбомах притупивший, St. Priest, твой карандаши; В дверях другой диктатор бальный Стоял картинкою журнальной, Румян, как вербный херувим, Затянут, нем и недвижим; И путешественник залётный, Перекрахмаленный нахал, В гостях улыбку возбуждал Своей осанкою заботной, И молча обменённый взор Ему был общый приговор.		XXVI. And here was Prolasov, deserving The reputation of a worthless bum, Caricatured in many an album By you, St. Priest, your pencil blunting. In the doorway stands a ballroom prince, Just like a picture from the press, Red-faced, a cherub and a dunce, Tight-laced, tongue-tied, and motionless; And a migratory traveller, An individual over-starched and galling, Who amongst the guests has caused a snigger, A ponce by his anxious gait and bearing; And the interchange of silent looks Marked him as a no-no in their books.


27. Но мой Онегин вечер целый Татьяной занят был одной, Не этой девочкой несмелой, Влюблённой, бедной и простой, Но равнодушною княгиней, Но неприступною богиней Роскошной, царственной Невы. О люди! Все похожи вы На праводительницу Эву: Что вам дано, то не влечёт; Вас непрестанно змий зовёт К себе, к таинственному древу: Запретный плод вам подавай, А без того вам рай не рай.		XXVII. But my Onegin the whole evening Was occupied solely with Tatyana, Yet not that girl so shy, retiring, So much in love, so poor and simple, But with a princess above the rest, The unapproachable goddess Of the luxurious and regal Neva. O men! Why are you all the same, Like Eve who tempted you to shame? For what you have, you like it not, And the serpent always calls you hence To the tree that is beyond the fence. The forbidden fruit let him give you to try, Else paradise will never satisfy.


28. Как изменилася Татьяна! Как твёрдо в роль свою вошла! Как утеснительно сана Приёмы скоро приняла! Кто б смел искать девчонки нежной В сей величавой, в сей небрежной Законодательнице зал? И он ей сердце волновал! Об нём она в мраке ночи, Пока Морфей не прилетит, Бывало, девственно грустит, К луне подъемлет томны очи, Мечтая с ним когда-нибудь Свершить смиренный жизни путь!		28. How changed Tatyana was, how confident! Her rôle she played with much precision! How surely did she implement The exacting tasks of her position! And who could see the tender girl In this aloof, majestic creature, The law-giver of the dancing hall? Yet he had once set her heart a-quiver! Of him, in the gloom of nights at home, Before Morpheus descended on her, She'd dream her virgin dreams alone, Lifting her tired eyes to the moon, Hoping with him at last (being besotted) To complete the course that fate allotted.


29. Любви все возрасты покорны; Но юным, девственным сердцам Её порывы благотворны, Как бури вешние полям: В дожде страстей они свежеют, И обновляются, и зреют ― И жизнь могущая даёт И пышный цвет и сладкий плод. Но в возраст поздний и бесплодный, На повороте наших лет, Печален страсти мёртвый след: Так бури осени холодной В болото обращают луг И обнажают лес вокруг.		XXIX. To love all ages are subservient; But the hearts of impressionable young girls Receive its blessings and its gales Like springtime rain upon the fields: For storms of passion freshen them, Give them new life and make them ripen, And life's grand forces bring to them Luxuriant flowers and sweetest fruit. But in later age, barren and sere, When life has reached its turning point, The effect of passion is more severe: Thus the tempests of the dying autumn Turn the wide meadow into flood, And all around denude the wood.


30. Сомненья нет: увы! Евгений В Татьяну как дитя влюблён; В тоске любовных помышлений И день и ночь проводит он. Ума не внемля строгим пеням, К её крылцу, стекляанным сеням Он подъезжает каждый день; За ней он гонится как тень; Он счастлив, если ей накинет Боа пушистий на плечо, Или коснётся горячо Её руки, или раздвинет Пред нею пёстрый полк ливрей, Или платок подымет ей.		XXX. There is no doubt. Alas! Yevgeny Adores Tatyana as a foolish child; In the torture of love's misery He spends his days and useless nights. His mind being deaf to reprehension Straight to her porch and to her door He goes each day without exception, And like a faithful shadow follows her; How happy he is if he assists in Throwing her mantle on her shoulder, Or with burning hand, being slightly bolder, Touches her hand, and then rushes in To clear a path through ranks of liveries, Or a fallen handkerchief retrieves.

BOOK VIII Stanzas 31 - 40.

31. Она его не замечает, Как он ни бейся, хоть умри. Свободно дома принимает, В гостях с ним молвит слова три, Порой одним поклоном встретит, Порою вовсе не заметит; Кокетства в ней ни капли нет ― Его не терпит высший свет. Бледнеть Онегин начинает: Ей был не видно, иль не жаль; Онегин сохнет и едва ль Уж не чахоткою страдает. Все шлют Онегина к врачам, Те хором шлют его к водам.		XXXI. But she ignores him utterly, Whatever he does, he might be a ghost. At home she receives him easily, Among guests she gives him two words at most, At times a distant bow she proffers, At others she regards him not a whit; She has no trace of flirtatiousness, (Society does not approve of it). Onegin starts to pale; he suffers; She does not see, she does not care; He pines, he withers, he flags, he falters, He begins to fade consumptively. All recommend him to the doctors And they in chorus prescribe the waters.


32. А он не едет; он заране Писать ко прадедам готов О скорой встрече; а Татьяне И дела нет (их пол таков); А он упрям, отстать не хочет, Ещё надеется, хлопочет; Смелей здорового, больной, Княгине слабою рукой Он пишет страстное посланье, Хоть толку мало вообще Он в письмах видел не вотще; Но, знать, сердечное страданье Уже пришло ему невмочь. Вот вам письмо его точь-в-точь.		XXXII. But he does not leave; he prefers to go To his forbears by making a swift appointment; But Tatyana ignores this acting too (For the sex is strangely petulant); But he is stubborn and will not back off, He hopes, and fires up his indignation; Being ill he is foolish and rashly rough, And with a feverish hand he pens To the princess, a passionate declaration. Although in general he saw no sense In writing epistles, and why should he? But his heartfelt anguish evidently Had now grown quite beyond description. Here is the letter, an exact transcription.


Письмо Онегина к Татьяне Предвижу всё: вас оскорбит Печальной тайны объясненье. Какое горькое презренье Ваш гордый взгляд изобразит! Чего хочу? с какою целью Открою душу вам свою? Какому злобному веселью, Быть может, повод подаю!		Letter of Onegin to Tatyana I foresee all: how the revelation Of my sad secret will cause offence. For what a bitter condemnation Is revealed within your haughty glance! What do I wish for? And with what aim Do I open up my soul to you? And to your spiteful mocking laughter Perhaps giving cause I'll rue hereafter.

Случайно вас когда-то встретя, В вас искру нежности заметя, Я ей поверить не посмел: Привычке милой не дал ходу; Свою постылую свободу Я потерять не захотел. Ещё одно нас разлучило... Несчастной жертвой Ленский пал... Ото всего, что сердцу мило, Тогда я сердце оторвал; Чужой для всех, ничем не связан, Я думал: вольность и покой Замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан!		In the past having met you quite by chance, Seeing in you that spark of tenderness I did not dare to entrust myself To it, and shrugged off the sweet romance; Besides, my repellent liberty I did not wish then to abandon. And yet another thing came to part us... A most stupid sacrifice, poor Lensky ... From all things that to my heart were dear, I then had wrenched my heart away; A stranger to all, bound to no one, I thought to myself: freedom and rest Are better than all that happiness. My God! My God! How was I mistaken! And how has the heart within me been stricken!


Нет, поминутно видеть вас, Повсюду следовать за вами, Улыбку уст, движенье глаз Ловить влюблёнными глазами, Внимать вам долго, понимать Душой всё ваше совершенство, Пред вами в муках замирать, Бледнеть и гаснуть... вот блаженсто!		No, no! Each minute to have a glimpse Of you, to follow you everywhere, To catch with my adoring eyes, The smile of your mouth, your looks, your hair; Only to listen to you, and to understand In my very soul your complete perfection, Before you to suffer my crucifixion, To grow pale, and perish... Ah, that is bliss!


И я лишён того: для вас Тащусь повсюду наудачу; Мне дорог день, мне дорог час: А я в напрасной скуке трачу Судьбой отсчитанные дни. И так уж тягостны они. Я знаю: век уж мой измерен; Но, чтоб продлилась жихнь моя, Я утром должен быть уверен Что с вами днём увижусь я...		But that is denied me: only for you, I drag myself hopefully everywhere; The day is precious, and the hour too, But I waste in boredom's cruel vanity The days which by fate are allotted me. They are such a weary misery! I know that my days are numbered already, But in order to give them some small scope I must in the morning be assured Of seeing you each day, and of having your word...

Боюсь, в мольбе моей смиренной Увидит ваш суровый взор Затеи хитрости презренной ― И слышу гневный ваш укор. Когда б вы знали, как ужасно Томиться жаждою любви, Пылать ― и разумом всечасно Смирать волнение в крови; Желать обнять у вас колени И, зарыдав, у ваших ног Излить мольбы, признанья, пени, Всё, всё, что выразить бы мог, А между тем притворным хладом Вооружать и речь и взор, Вести спокойный разговор, Глядеть на вас весёлым взглядом!...		I fear that this my humble prayer By your fierce eye may be construed As but a cunning trick to lure You, and I hear your angry sneer. But if you knew, how terrible Is the torture of love's rabidness, To burn ― and yet with reason's curb To staunch the blood-letting in the soul; To wish to fall and embrace your knees, And sobbing, head upon your feet, To pour forth prayers, confessions, pleas, All, all, that words can yet control, Although meanwhile with pretended coldness To fortify ones looks and speech, To hold a reasonable conversation, And look on you with suppressed elation!...


Но так и быть: я сам себе Противиться не в силах боле; Всё решено: я в ваше воле И предаюсь моей судьбе.		Yet so be it: no longer have I The strength to fight against this foe; The die is cast, I am at your mercy, I submit to my fate, be it yes or no.


33. Ответа нет. Он вновь посланье. Второму, третьему письму Ответа нет. В одно собранье Он едет; лишь вошёл... ему Она навстречу ― как сурова! Его не видят, с ним ни слова; У! как теперь окружена Крещенским холодом она! Как удержать негодованье Уста упрямые хотят! Вперил Онегин зоркий взгляд: Где, где смятенье, состраданье? Где пятна слёз?.. Их нет, их нет! На сем лице лишь гнева след...		XXXIII. There is no reply. He composes another. To a second and yet to a third letter Still no reply. He goes to a soirée, She is there. As the room he enters freely She walks towards him, and so fiercely! She ignores his presence, no word is spoken, Alas! How is she now fortified With the deepest winter's cold and pride! She scarce holds back the indignation Behind her lips' enforced compression! Onegin devours her with his looks: Where, where is compassion, where confusion? Where a trace of tears? .. No stain, no sign! In her face only the remnants of anger shine.

34. Да, может быть, боязни тайной, Чтоб мух иль свет не угадал Проказы, слабости случайной... Всего, что мой Онегин знал. Надежды нет! Он уезжает, Своё безумство проклинает ― И, в нём глубоко погружён, От света вновь отрёкся он. И в молчаливом кабинете Ему припомнилась пора, Когда жестокая хандра За ним гналася в шумном свете, Поймала, за ворот взяла И в тёмный угол заперла.		XXXIV. And perhaps there was a secret fear That her husband or the world would guess Her foolish folly or her past tenderness... All that Onegin knew of her. There was no hope. He leaves the gathering Cursing his hopeless lunacy, And plunging more deeply into madness He renounces the world and its society. Then locking himself in his silent study He remembers the time, not so long since, When cruel depression and bitterness Had pursued him through the world's noisiness, Had caught him and dragged him by the collar, And shut him away in the darkest corner.


35. Сталь вновь читать он без разбора. Прочёл он Гиббона, Руссо, Манзони, Гердера, Шамфора, Madame de Staлl, Биша, Тиссо, Прочёл скептического Беля, Прочёл творенья Фонтенеля, Прочёл из наших кой-кого, Не отвергая ничего, И альманахи, и журналы, Где поученья нам твердят, Где нынче так меня бранят, А где такие мадригалы Себе встречад я иногда: E sempre bene, господа.		XXXV. He started to read without much thought. He got through Gibbon and Rousseau, Manzoni, Herder and Chamfort, De Staël and Bichat and Tissot, The sceptic Bayle he read also, And all the works of Fontenelle, And of Russians many whom we know, Not one rejecting - all were well. He read the periodicals and journals Which tell us how we ought to think, But now they tell me my work stinks, Although in the past some madrigals Of criticism would come my way: E sempre bene, as they say.


36. И что ж? Глаза его читали, Но мысли были далеко; Мечты, желания, печали Теснились в душу глубоко. Он меж печатными строками Читал духовными глазами Другие строки. В них-то он Был совершенно углублён. То были тайные преданья Сердечной, тёмной старины, Ни с чем не связанные сны, Угрозы, толки, предсказанья, Иль длинной сказки вздор живой, Иль письма девы молодой.		XXXVI. What then? It was the usual tale. His eyes were reading but his mind Strayed far; dreams, wishes, melancholy, Crowded into his wandering brain. Between the rows of printed lines He read with spiritual eyes Alien meanings. And in them he Was plunged in complete reverie. Secret traditions, half-lost memories Of passionate gloomy histories, And totally disconnected dreams, Threats, explanations, premonitions, Or from a long tale some lively nonsense, Or a young maiden's letter's innocence.

37. И постепенно в усыпленье И чувств и дум впадает он, А перед ним воображенье Свой пёстрый мечет фараон. То видит он: на талом снеге Как будто спящий на ночлеге, Недвижим юноша лежит, И слышит голос: что ж? убит. То видит он врагов забвенных, Клеветников, и трусов злых, И рой изменниц молодых, И круг товарищей презренных, То сельский дом ― и у окна Сидит она... и всё она!..		XXXVII. So gradually in a drowsy lack Of thought and feeling he declines, While fancy in his slumbering mind Deals out the colourful tarot pack. At first he sees, in the melting snow As if resting there for the night, A youth unmoving, a sorry sight, And a voice he hears: "He's dead you know." Then next some ancient enemies, Slanderers and malicious cowards appear, And a swarm of young and faithless beauties, And a circle of comrades seems to leer; Then, at the window of a rural home She sits, always she, and she alone!


38. Он так привык теряться в этом, Что чуть с ума не своротил Или не сделался поэтом. Признаться: то-то б одолжил! А точно: силой магнетизма Стихов российских механизма Едва в то время не достиг Мой бестолковый ученик. Как походил он на поэта, Когда в углу сидел один, И перед ним пылал камин, И он мурлыкал: Benedetta Иль Idol mio, и ронял В огонь то туфлю, то журнал.		XXXVIII. He was so accustomed to lose his way In this that his mind nearly went astray, Or he almost took up the poet's staff. And truly, that would have been a laugh! But indeed, by some hypnotic folly, The structure of a Russian verse He nearly at that time had grasped, (This foolish, wooly headed scholar). As a poet he even looked the part When alone, and seated in a corner, In front of him the chimney flamed, While he crooned softly: Benedetta Or Idol mio, and dropped his slipper Or book in the fire, and ate his supper.


39. Дни мчались ― в воздухе нагретом Уж разрешалася зима. И он не сделался поэтом, Не умер, не сошёл с ума. Весна живит его. Впервые Свои покои запертые Где зимовал он как сурок, Двойные окна, камелёк Он ясным утром оставляет, Несётся вдоль Невы в санях. На синих, иссечённых льдах Играет солнце; грязно тает На улицах разрытый снег. Куда по нём свой быстрый бег		XXXIX. The days sped past ― and with the warmth Went winter, spring began to rally. He did not become a poet or corpse, And neither did he go doolally. The spring revives him. At long last His close pent rooms where he had passed The long winter like a mouse or marmot, With its cosy fire and double windows, One bright clear morning he leaves, and goes Along the Neva in a fast sledge. The sun reflects on the criss-crossed ice In sparkling blues; the dirty sludge Is melting in the trampled street. But where are hastening his horses' feet

40. Стремит Онегин? Вы заране Уж угадали; точно так: Примчался к ней, к своей Татьяне, Мой неисправленный чудак. Идёт, на мертвеца похожий. Нет ни одной души в прихожей. Он в залу; дальше. Никого. Дверь отворил он. Что ж его С такою силой поражает? Княгиня перед ним, одна, Сидит, не убрана, бледна, Письмо какое-то читает И тихо слёхы льёт рекой, Опержись на руку щекой.		XL. Horses? Reader, you have guessed it Already, and it is as you conjecture. He hastens to her, to his Tatyana, This incorrigible freak and romancer. He enters like one already dead, There is not a soul in the entrance hall. To the next room. Further. But ahead all Is empty. He opens a door. What's this? He stands on the edge of a precipice. The princess is before him and alone, Sitting, in simple clothes, and pale, Some letter she is reading, silently, And the tears fall from her eyes in streams; While her cheek upon her hand she leans.

BOOK VIII Stanzas 41 - 51.

41. О, кто б немых её страданий В сей быстрый миг не прочитал! Кто прежней Тани, бедной Тани Теперь в княгине б не узнал! В тоске безумних сожалений К её ногам упал Евгений; Она вздрогнула и молчит, И на Онегина глядит Без удивления, без гнева... Его больной, угасший взор, Молящий вид, немой укор, Ей внятно всё. Простая дева, С мечтами, сердцем прежних дней, Теперь опять воскресла в ней.		XLI. Who would not see her silent suffering In that brief instant and not understand? Who would not know in the princess's glance The former Tanya, her simplicity. In a spasm of remorseful pity Yevgeny fell down at her feet; She shuddered, but she does not greet Him; her gaze fixes on him silently, Without surprise and without anger... His frail and wasted countenance, Beseeching look and dumb insistence Is clear to her. That simple Tanya, With the dreams and ideals of former years, Arises within her and annuls her fears.


42. Она его не подымает И, не сводя с нево очей, От жадних уст не отымает Бесчувственной руки своей... О чём теперь её мечтанье?... Проходит долгое молчанье, И тихо наконец она: «Довольно; встаньте. Я должна Вам объясниться откровенно. Онегин, помните ль тот час, Когда в саду, в аллее нас Судьба свела, и так смиренно Урок вас выслушала я? Севодня очередь моя.		XLe does not seek to make him stand, And not withdrawing from him her eyes From his greedy lips she does not prize Her senseless and unconscious hand. What at this moment are her dreams? ... A long and silent interval Then passes. Then quietly she speaks: "Enough; stand up. To you I shall Declare my thoughts quite openly. Onegin, you remember, surely, That hour, when in our garden alley, Fate brought us close, and unprotestingly I heard the sermon that you thought to preach. But now it is my turn to teach.


43. Онегин, я тогда моложе, Я лучше, кажется, была, И я любила вас; и что же? Что в сердце вашем я нашла? Какой ответ? Одну суровость. Не правда ль? Вам была не новость Смиренной девочки любовь? И нынче ― боже! ― стынет кровь, Как только вспомню взгляд холодный И эту проповедь... Но вас Я не виню: в тот страшный час Вы поступили благородно, Вы были правы предо мной. Я благодарна всей душой...		XLIII. Onegin, I was then much younger, And better it seems, though not so sound, And then I loved you; you well might ponder Within your heart what reply I found. What answer? Only fierce rejection. Is it not so? For to you nothing new Was there in a love that was simple and true. And now? My God! My blood congeals When I think of that cold look of yours, That heartless lecturing... But at least I do not fault you. In that hour so fateful You acted with genuine nobility, You were fair in the crisis which conquered me, And with all my soul I am ever grateful.

44. Тогда,― не правда ли?― в пустыне, Вдали от суетной молвы, Я вам не нравилась... Что ж ныне Меня преследуете вы? Зачем у вас я на примете? Не потому ль, что в высшем свете Теперь являться я должна, Что я богата и знатна, Что муж в сраженьях изувечен, Что нас за то ласкает двор? Не потому ль, что мой позор Теперь бы всеми был замечен И мог бы в обшестве принесть Вам соблазнительную честь?		XLIV. For then ― is it not true ― in that rural waste Far from the world's ignoble fuss, I did not appeal to you... why now do you thus Pursue me with this unseemly haste? Why now should I be your occupation? Is it not that now, in society I must appear, that I have a station, That I am rich and amongst nobility, That my husband in the wars was wounded, And therefore the court still honours us? And because you know that my fall from grace Would be seen by all and notorious, And to you it would bring a general renown, And pleasant success would your efforts crown?


45. Я плачу... Если вашей Тани Вы не забыли до сих пор, То знайте: колкость вашей брани, Холодный, строгый разговор, Когда б в моей лишь было власти, Я предпочла б обидной страсти И этим письмам и слезам. К моим младенческим мечтам Тогда имели вы хоть жалость, Хоть уважение к летам... А нынче! что к моим ногам Вас привело? какая малость! Как с вашим сердцем и умом Быть чувства мелкого рабом?		XLV. I weep now.... But if your former Tanya You have still not forgotten even now, Then know this: the bitterness of your anger The stern talk, the coldness of your brow, If it should be but within my power I would prefer it to this mean passion, To these tears, these letters that you fashion. For to my young dreams in that distant hour You then at least showed some sympathy, And some respect for my girlish years... But now! Why here? What foolishness Brought you here to my feet? What sordidness? How, with the heart and the mind that you have Do you display the soul of the meanest slave?


46. А мне, Онегин, пышность эта, Постылой жизни мишура, Мои успехи в вихре света, Мой модный дом и вечера, Что в них? Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада, Весь этот блеск, и шум, и чад За полку книг, за дикий сад, За наше бедное жилище, За те места, где в периый раз, Онегин, видела я вас, Да за смиренное кладбище, Где нынче крест и тень ветвей Над бедной нянею моей...		XLVI. But for me, Onegin, this luxuriance, This tinsel glare of a harsh existence, My status in glittering society's whirl, My modern home and evening parties, What are they? I would renounce them all, And all these rags of showy pretence, This noisy sparkle, this rich incense, For a shelf of books or a ragged garden, For our old house, poor and humble too, And all those places, where long ago, Onegin, I first set my eyes on you, And for that graveyard, quiet, retired, Where a cross under the shade of trees and skies, Marks where my poor old nurse now lies.

47. А счасте было так возможно, Так близко!... Но судьба моя Уж решена. Неосторожно, Быть может, поступила я: Меня с слезами заклинаний Молила мать; для бедной Тани Все были жребии равны... Я вышла замуж. Вы должны, Я вас прошу, меня оставить; Я знаю: в вашем сердце есть И гордость и прямая честь. Я вас люблю (к чему лукавить?), Но я другому отдана; Я буду век ему верна».		XLVII. Yet happiness seemed so possible, So near at hand!... But now the book Of fate is shut. Inadmissible Perhaps was the course I took: My mother with her tears of entreaty Prayed me to marry; for poor Tanya All lots were equal and indifferent... I married. Onegin, leave me, You must, I ask you, and I know Within you there are nobler feelings, Your pride, and your honourable dealings. I love you ( why should I deceive you?) But I am given to another now, And I will eternally keep my vow.


48. Она ушла. Стоит Евгений, Как будто громом поражён. В какую бурю ощущений Теперь он сердцу погружён! Но шпор незапный звон раздался, И муж Татьяны показался, И здесь героя моего В минуту, злую для нево, Читатель, мы теперь оставим, Надолго... навсегда. За ним Довольно мы путём одним Бродили по свету. Поздравим Друг друга с берегом. Ура! Давно б (не правда ли?) пора!		XLVIII. She left. Yevgeny stood stock still As if by lightning he had been struck. And what a storm of feelings fill His heart, his passions run amok! But suddenly the sound of spurs: Tatyana's husband then appears, And my hero now, at last, dear reader, In this sad plight (could it be worse?) We now abandon to his fate, For aye... till an everlasting date. Enough we have wandered this lonely path, Through the vasty world. We congratulate Each other on arrival. Hooray, hooray! 'And about time too' I hear you say.


49. Кто б ни был ты, о мой читатель, Друг, недруг, я хочу с тобой Расстаться нынче как приятель. Прости. Чего бы ты за мной Здесь ни искал в строфах небрежных, Воспоминаний ли мятежных, Отдохновенья от трудов, Живых картин, иль острых слов, Иль грамматических ошибок, Дай бог, чтоб в этой книжке ты Для развлеченья, для мечты, Для сердца, для журнальных сшибок Хотя крупицу мог найти. Засим расстанемся, прости!		XLIX. Whoever you are, my dearest reader, Friend, enemy, n'importe qui, Let me part with you equitably. Farewell. Whatever you have sought from me Here in this book of carefree verses: The recollection of burly times, Or rest from toil, or but to slake Your thirst for life, or comedy, Or some grammatical mistake, God grant that within these open rhymes For your amusement, or your dreams Your heart, or journalistic schemes, I hope you will find a grain or two. With that we part. And farewell to you!

50. Прости же и ты, мой спутник странний, И ты, мой верный идеал, И ты, живой и постоянный, Хоть малый труд. Я с вами знал Всё, что завидно для поэта: Забвенье жизни в бурях света, Беседу сладкую друзей. Промчалось много, много дней С тех пор, как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сне Явилися впервые мне ― И даль свободного романа Я сквозь магичесгий кристалл Ещё не ясно различал.		L. Farewell you also, my stranger friend, And you my true ideal, and pure, And you, my lively, constant care, My trivial work. From you I learnt All that a poet's heart might want, Retreat far-flung from the worlding's storms, Sweet conversation of one's friends. Now many, many days have flown, Since the time when young Tatyana first, In a misty dream with her Yevgeny Both dimly appeared in front of me, And the outspread distance of a story Through the magic of a crystal ball I scarcely could discern at all.


51. Но те, которым в дружной встрече Я строфы первые читал... Иных уж нет, а те далече, Как Сади некогда сказал. Без них Онегин дорисован. А та, с которой образован Татьяны милый идеал... О, много, много рок отъял! Блажен, кто праздник жизни рано Оставил, не допив до дна Бокала полного вина, Кто не дочёл её романа И вдруг умел расстаться с ним, Как я с Онегиным моим.		LI. But those to whom in a friendly meeting The first verses of the poem I read... Some like the rose are fast retreating, As Khayam long ago has said. Without them Onegin is now pictured. But she, the original from whom Tatyana's features were first formed... Ah, how our wretched fate constricts us! Happy is he who from life's play Steps back and drains not to the lees The wine glass full of cheap rosé, Who the end of the novel never sees But puts it aside quite carelessly, As I from Onegin part nonchalantly.

Конец		The End

ေ၀လင္းရဲ႕မွတ္စု

Thursday, December 10, 2009

ဂ်စ္ပစီမ်ား...

ЭПИЛОГ

No comments:

Post a Comment

About Me

Blog Archive